Д`артаньян – гвардеец кардинала. Книга вторая - Бушков Александр

– Боюсь, я успел бы удержать вашу руку…

– Но как же это, граф… – сказал д’Артаньян в совершенной растерянности. – Сын Франции, брат короля…

– Друг мой, – мягко сказал Рошфор. – Как-то, когда я ожидал вас у вас дома, от скуки выслушал историю вашего Планше, у которого родные братья отобрали мельницу и выставили из дома… Право, это то же самое. Отчего вы решили, что в Лувре обстоит иначе? Вместо жалкой мельницы – корона, вот и все. Некая суть остается неизменной, как и побуждения завистливых претендентов, неважно, на мельницу или на королевство… Привыкайте, если вы собираетесь и далее жить в Париже… Все то же самое. Только простяга Планше этого никогда не узнает, а мы с вами – в худшем положении, нам приходится знать… Вопреки расхожему мнению, знание дворцовых тайн отнюдь не возвышает человека над окружающими, а наполняет его душу пустотой и грязью… Или вы не согласны?

– Согласен, граф, – с горестным вздохом промолвил д’Артаньян.

И поднял голову на звук шагов. Это возвращался кардинал – быстрой походкой человека, у которого впереди множество срочных дел.

– На коней, господа, на коней! – распорядился он. – Мы немедленно скачем в Париж – нужно навести порядок и там… Д’Артаньян, надеюсь, вам нет нужды напоминать, что всего, чему вы только что были свидетелем, никогда не было? В конце концов, Сын Франции – не только человек, но и символ… Символу положено оставаться незапятнанным, а поскольку символ и человек связаны столь неразрывно, что разъединить их не может даже сама смерть… Шевалье?

Под взглядом его усталых и проницательных глаз д’Артаньян понурил голову и тихо сказал:

– Я уже все забыл, монсеньёр… Слово чести.

В душе у него была совершеннейшая пустота.

Глава четвертая

Справедливость его величества

Д’Артаньян вновь очутился в кабинете короля, том самом, где не так уж и давно получил в награду целых сорок пистолей, – а фактически целый клад, ибо для скупца Людовика расстаться с сорока пистолями было то же самое, как для кого-то другого – с сорока тысячами…

Отчего-то гасконцу казалось, что после разгрома заговора, после того, как король чудом избежал свержения и смерти, лицо его величества станет каким-то другим. Он и сам бы не смог толком объяснить, чего ожидал – некоего возмужания? Недвусмысленного отражения на лице короля державных мыслей? Следов пережитого? Глубоких морщин и поседевшей в одночасье пряди волос?

Но не было ничего подобного. Как и в прошлую аудиенцию, перед почтительно стоявшим гасконцем сидел молодой человек с красивым, но совершенно незначительным лицом, исполненный той же самой презрительной меланхолии по отношению ко всему на свете. Показалось даже, что это и не король вовсе, не живой человек, а некая искусно сработанная кукла, которую перед аудиенцией извлекают из шкафа и тщательнейшим образом приводят в порядок, сдувая мельчайшие пылинки, а потом заводят изящным золотым ключиком, чтобы она произносила банальности, сопровождаемые порой милостивым наклонением головы.

Выпрямившись после почтительного поклона, д’Артаньян украдкой принялся рассматривать королеву, которую видел впервые. Что ж, герцог Бекингэм, даром что англичанин, отличался тонким вкусом…

Это была очаровательная молодая женщина лет двадцати шести, с изумрудными глазами и белокурыми волосами каштанового оттенка, белоснежной кожей и ярко-алыми губами – нижняя чуточку оттопырена, как у всех отпрысков австрийского королевского дома. Говорили, что именно нижняя губка придает улыбке королевы особенное очарование, – но сейчас Анна Австрийская не в силах была скрыть самое дурное настроение и даже злость. О причинах этого не было нужды гадать – гасконец понимал, что сам в этот момент был живой причиной, ожившим напоминанием о провале заговора. Как и кардинал Ришелье, стоявший с восхитительно невозмутимым лицом, выражавшим лишь преданность и почтительность как перед королем, так и августейшей испанкой. Судя по всему, королева уже успела свыкнуться с мыслью, что вот-вот станет единоличной правительницей страны, избавленной от всякой опеки, неважно, мужа или первого министра, – и крушение надежд вряд ли сопровождалось доб– рыми чувствами к виновникам этого внезапного краха…

«Будь ее воля – растерзала бы, гарпия, – подумал д’Артаньян. – Но все же, все же… Какая женщина! Грешно оставлять такую в самом пошлом целомудрии, ничего удивительного, что роль утешителей берут на себя то английский фертик, то Мари де Шеврез…»